ОТРАЖЕНИЕ ПРОБЛЕМ УПРАВЛЕНИЯ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ ТВОРЧЕСТВЕ
Управление собой и своим телом в фольклоре
(телосложение и пластика движений в русских пословицах и поговорках)
Л.Г.Федосеева,
преподаватель народного художественного творчества,
Архангельский областной колледж культуры и искусства
Заботясь о своём здоровье и внешней привлекательности, люди издавна занимались физическими упражнениями и танцами. Не преувеличением будет сказать, что в последние десятилетия интерес к пропорциям человеческого тела и красоте движений заметно возрос. Не случайно большой популярностью пользуются бодибилдинг, фитнес, шейпинг, различные виды аэробики, а спортивные (бальные) танцы признаны даже олимпийским видом спорта. Привычным явлением стали многочисленные конкурсы красоты.
Увлечение физической культурой, разумеется, можно только приветствовать, однако повышенное внимание к физической красоте человека влечёт за собой и ряд социальных, медицинских, психологических и прочих проблем. В частности, люди, не обладающие от природы “идеальными” пропорциями, физической ловкостью и выносливостью, нередко испытывают дискомфорт от сознания своей “неуклюжести”. Многие хотели бы, но стесняются прийти в спортивные и танцевальные залы в силу своего возраста или физических недостатков (как реальных, так и мнимых).
А каким было отношение наших предков к физическому облику человека? Какое место в традиционной народной системе ценностей занимают представления о хорошем телосложении и физической ловкости? Мы попытаемся найти ответ на эти вопросы, обратившись к неисчерпаемому роднику народной мудрости – пословицам и поговоркам.
“Красен человек статью”. Дородное тело считалось в крестьянской среде признаком здоровья и физической силы, поэтому слишком худые люди вызывали жалость, сочувствие, а порой и насмешку: “Жердяй, в плечах лба уже”, “Тощ, как хвощ”, “Костлява, как тарань”, “Кости, что крючья, хоть хомуты вешай”, “Как чубук в чехле болтается”. О высоких говорили: “Торчит меж людей, как пугало в горохе”, “Попал в люди как пест в ложки”. Избыточная полнота тоже не оставалась незамеченной и не вызывала симпатии: “Толст, как бочка”, “Его чёрт ядрами кормит”, “Копной набит, в копну зашит”, “Поперёк себя толще”, “Пяти четвертей в отрубе”, “Как похудел, чуть не лопнет!”, “Его натощак не обойдёшь”, “Его в три обхвата не обнимешь”. О плохо сложенном человеке могли сказать: “Не скоблен, не тёсан – так и брошен”. Впрочем, “человека под стать и масть не подберёшь”: “На стан, на облик нет образца”. Особые поговорки есть о хорошей осанке (“Ровна, как веретёнце”, “Пряма, как сосенка”, “Стоит, как свеча”) и о плохой (“Согнулся в три погибели”, “Прям – как дуга!”). Подмечено даже, что от осанки зависит выражение лица: “Поневоле сутулый исподлобья глядит”.
Много образных выражений бытует в народе о манере сидеть: “Сидит, как аршин проглотил”, “Сидит, как свеча горит”, “Сидит, как чёрт на пеньке”, “Расселся, что куль муки”, “Сидит, раскис, по бокам развис”, “Сидит, как на иголках”, “Вертится, словно на ежа сел”, “Как сорока на колу”. Почти всегда в осанке, в живописной позе угадывается характер человека (“Руки в боки, глаза в потолки”, “У спесивого кол в шее”).
“Видно сокола по полёту, а добра молодца по поступи”. О девушке с красивой походкой говорили: “Идёт – словно павушка плывёт”. Примечали: “Как основу снуёт, так и ходит” (1). Парни тоже не прочь красиво пройтись: “Наши ребята не вислопяты: идут по два в ряд, не объют пят”. Иной сумеет “пронести шапку на ухе”, то есть пройтись щёголем, при этом “ножка об ножку постукивает, сапог о сапог пощёлкивает”. Ходят все по-разному. Кто-то “вертится как зуй (кулик), живчиком бегает” и даже “вертится дергунчиком” (2, а кто-то “ползёт как рак”, “ходит, будто три дня не евши”. Один “из милости башмачком до травки-муравки дотрагивается”, другой приседает на ходу – “редьку садит”, третий “выступает, словно журавль на меже”. Один пройдёт “тише тени”, другой “топает, словно кованый волк”: “Что ступит, то и стукнет”. Женщину с валкой походкой назовут “уткой” или скажут: “Копна копной – так и переваливается”. Бойкая и беспокойная девка – “коза в сарафане”, а неуклюжая – “настоящая корова”. Неуклюжего мужчину тоже “отметят”: “Неповоротлив, как медведь”, “Поворачивается, как исподний жёрнов”, “Ловок, кабы локти не цеплялись”. Если человек нарядно одет, то и походка должна быть соответствующей: “Писаные лапотки да пёстрые онучи, так и подымай ноги покруче!”, “Одет щёголем, и ходит гоголем”. Нехорошо, если “наряд соколий, а походка воронья”. Походка может и не соответствовать внешности, но характер в ней отражается всегда (“Сама некрасива, да выступка спесива”). Так как же надо ходить? Советы просты: “Ходи – не шатайся, говори – не заикайся, ешь – не объедайся, стой – не качайся!”. И ещё: “Не считай звёзды, а гляди в ноги: ничего не найдёшь, так хоть не упадёшь” (“У верхогляда ноги болят”). Молодому скажут: “Быстрого и ловкого болезнь не догонит”, а старому – “Пока нога ногу минует – ладно”, “Тихо не лихо: бреди нога по ногу”.
Если так много выражений о манере передвигаться, то, разумеется, не остаются без внимания и ноги: кто “голенаст”, а кто “бедерчат”. Один “развилистый долгоног”, а у другого – “соломенные ножки” (а ещё бывают “стрекозьи”, “паучиные”, “коровьи” …). Примечали, что хромые “баски?” (т.е. щёголи), а косолапые драчливы (3).
“Бей трепака, не жалей каблука!”, “Мешай дело с бездельем, проживёшь век с весельем”, - говорят пословицы. Если уж пляшешь – “пляши во все жилки”. Конечно, для настоящей пляски нужны и талант, и умение: “Всякий спляшет, да не как скоморох” (4. “Иному молодцу танцы идут, как корове хомут”, а иной “голосом пляшет, а ногами поёт”. Но, с другой стороны, “и медведя плясать учат”. Танцы считались занятием молодых: “Не тогда плясать, когда гроб тесать”. И хотя “годы – не уроды”, “не к лицу бабке девичьи пляски” и чудно подставлять “под старое тулово да молодые ноги”. А уж если “ноги гнилы, так и танцы немилы”, но “лучше хромать, чем сиднем сидеть”, особенно если “сам стар, а душа молода”. Строгие говорили: “Плясать – беса тешить”. Им отвечали: “Плясать – врага топтать”. А потому – “Хоть лопну, да топну, хоть раз да в пляс!”. Не стоит забывать и о том, что характер танца зависит от музыки: “Какова песня, такова и пляска”. Только “дурак под коровий рёв пляшет”, ведь “без музыки, без дуды идут ноги не туды”.
“В лесу лес неровен, в миру – люди”. Мы уже убедились в том, что “всякому Егорке – своя поговорка”. При этом многие из приведённых поговорок дают весьма нелестное описание человека. Но если представить себе всех этих людей, увидеть, как они стоят, сидят, пляшут, ходят, бегают и по-иному передвигаются, то получится картина, привлекательная своим разнообразием: нет одинаковых персонажей, но есть бесконечное множество запоминающихся, не похожих друг на друга фигур, движений и характеров, достойных пристального взгляда актёра или хореографа. Так надо ли “чесать всех под одну гребёнку”? Ведь “всяк молодец на свой образец”!
Телосложение и телодвижения нашли отражение в традиционной системе ценностей. “Не ладно скроен, да крепко сшит”. Гармоничное телосложение, ловкость и красота движений ценились и нашими предками, но если другими достоинствами человек не обладал, то он становился объектом насмешек: “Дурень, да фигурен”, “Осанка львиная, да ум куриный”, “Не стоит ни гроша, да походка хороша”. Умение “шаркать по паркетам” вызывало неприязнь: “шаркун (5) – не делец”. Напротив, для человека с каким-либо внешним недостатком всегда отыщется поговорка-утешение: “Хоть костлива, да счастлива”, “Кость да жила, а всё сила”, “И кривоног, да спляшет; и прям, да не ступит”. И даже “увечье – не бесчестье”. Пожалуй, особой симпатией пользовались люди невысокого роста, но физически сильные: “Мал коротыш, да крепыш”. Что же ценилось выше, чем стройность стана и красота походки? Умение работать, физическая выносливость, хороший нрав, грамотность. Подтверждением тому – следующие афоризмы: “И косолап, да цеп из рук не валится”, “Медведь неуклюж, да дюж”, “Скоморох голос на дудке настроит, а жизнь свою не устроит”, “Выбирай жену не в хороводе, а в огороде”, “Хороводить – не цепом молотить”, “Красота без разума пуста”, “Учился читать да писать, а выучился петь да плясать”, “Не будь складен, да будь ладен”.
С течением времени меняются идеалы красоты, происходят изменения в шкале ценностей. Однако не стоит пренебрегать мудростью, накопленной веками и живущей в пословицах и поговорках нашего народа. Человек внимательный найдёт в них и ободрение, и предостережение (6). Сказанная к месту пословица или поговорка не только обогатит речь преподавателя и тренера яркими образами и звонкими рифмами, но может стать мощным средством психолого-педагогического воздействия.
Примечания:
1 – Снование основы – одна из операций в ткацком ремесле.
2 – Дергунчик (плясунчик) – “бумажная кукла, которую держат за ниточку, заставляя ломаться”. См.: Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4-х т. М., 1989. Т.3. С.133
3 – Даль В.И. Пословицы русского народа: В 3-х т. СПб., 1996. Т.1. С.455
4 – Некоторые из приведённых нами пословиц употребляются и в переносном смысле, однако их прямое значение не становится вследствие этого менее актуальным.
5 – Шаркун – “светский человек, модник, франт, щеголёк”. См.: Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4-х т. М., 1989. Т.4. С.622
6 – См. Пословицы. Поговорки. Загадки /Сост. А.Н.Мартынова, В.В.Митрофанова. – М., 1986; Пословицы, поговорки, загадки в рукописных сборниках XVIII – XX веков / Сост. М.Я.Мельц, В.В.Митрофанова, Г.Г. Шаповалова. М.-Л., 1961; Рыбникова М.А. Русские пословицы и поговорки. М., 1961.
Христианская символика масонских од
И.В. Краева,
аспирант кафедры литературы,
Поморский государственный университет им. М.В. Ломоносова,
преподаватель литературы,
Котласский педагогический колледж
Русская масонская поэзия 18 – начала 19 века, как и вся литература ордена вольных каменщиков, многослойна, зашифрована, пронизана сложной орденской символикой, служит целям этого тайного общества. Помимо общедоступной литературы, печатавшейся в журналах, альманахах и авторских сборниках, существовала и чисто ритуальная поэзия, использовавшаяся при орденских обрядах и для печати не предназначенная. Такие сокровенные стихотворения в основном принадлежали к жанру “духовной” или философической оды составляли тайну ордена, часть его “сокровищ” и хранились в архивах масонских лож. Большой интерес представляют лишь недавно опубликованные по рукописям из личного архива оды известного литератора, масона высших степеней, наместного мастера московской ложи “Нептун” Павла Ивановича Голенищева – Кутузова: “Ода на торжество дня святого Иоанна Крестителя” и “Речь при открытии работ в учреждённом вновь храме”. Целью данной работы является рассмотрение масонской символики и её проявление в данных одах.
Масонская символика по форме и содержанию, хотя и близка знаковым обозначениям в практике совершенно иных ассоциаций, имеет свою специфику, обусловленную тем, что она складывалась в самые разные периоды и имеет разных предтеч. Своеобразным первоисточником для масонства послужило христианство. Наиболее почитаемые у масонов лица – это библейский предтеча Иисуса Иоанн Креститель и апостол Иоанн Богослов. Не случайно одна из од посвящена дню святого Иоанна Крестителя, который всегда отмечался крупными церемониями. Христианство открыло необозримые перспективы явления Иисуса Христа и универсального учения о смирении, терпимости, мире, праведности, безгрешности. Эти идеи стали лейтмотивом произведений Голенищева - Кутузова:
Но благодарность чем же боле
Творцу мы можем изъявить?
Как, следуя святейшей воле,
Святый закон его хранить;
Исправить наши злые нравы
И строго исполнять уставы,
Которы орден нам даёт
Для каждого в сей жизни шагу;
Он нас готов вести ко благу,
Он нам обильно свет лиет.
Масонство почерпнуло из Ветхого завета – и это серьёзно отразилось в некоторых ритуалах – идею строительство Иерусалимского храма Соломоном. В Библии храм называется “домом Господним”. У масонов храм олицетворяет образец божественного и человеческого созидания, символ мирового порядка в сочетании с высшей духовностью. Эзотерически Храм представляет собой центр братского союза, макрокосма и микрокосма, он бесконечен и неопределёнен. Участвовать в его строительстве для адепта значит вести неустанную работу самосовершенствования. Бесспорно, что благодаря своей идейной значимости, Храм становится ключевым символом масонской поэзии:
Стопы пред Господом исправьте,
В себе духовный Храм восставьте…
Какая ж к Богу благодарность
Должна в сердцах у нас гореть?…
Что собраны в сем Храме мы
К свершению работ священных,
Где в силах вкупе съединенных
Растут и души и умы.
О храм, не блещущий корою,
А простотой сияй своей,
И яко солнце пред луною
Будь центром новых нам лучей.
Образ храма тесно связан с главным символом масонства – Великим Архитектором Вселенной. В концептуальном плане до сих пор продолжаются споры о природе главного символа. “Книга Конституций” Андерсона начинается указанием на роль Всемогущего архитектора, который по замыслам божественного провидения задумал сотворить мир и вдохнул во всё сущее жизнь и бытие. В облике Архитектора выступал не кто иной, как древнееврейский бог Яхве, которого христиане нарекли Богом – отцом. Впрочем, в дальнейшем богом признаётся и Иисус Христос, который вместе с Богом-отцом и Божественным провидением составили Святую троицу.
В уставе организации “вольных каменщиков”, принятом в 1782 году, подчёркивается: “Первая твоя клятва принадлежит Богу… Исповедуй на всяком месте божественный закон Христа Спасителя и не стыдись никогда, что ты ему принадлежишь. Евангелие есть основание наших обязательств. Ежели ты ему не веришь, то ты не каменщик”. Тем самым Великий архитектор полностью сливался с христианским Спасителем. И лишь позднее трактовка обрела безличностный лик высшего божественного начала масонов, именуемого зачастую просто Богом, Творцом, Строителем. Общепризнанным символическим изображением божества является равносторонний треугольник (Священная Дельта) с изображением всевидящего ока в центре и надписью “Во славу Великого Архитектора Вселенной”.
Все оды Голенищева-Кутузова проникнуты восхвалением Творца. Преклонением перед ним:
В молитве сердца умиленной
Прославим мы Творца вселенной.
А ты, Строитель всемогущий,
Свет всех светов, Дух всех духов!
Внутри и вне повсюду сущий,
Внемли Ты глас Твоих рабов,
Прикрой их слабости любовью,
Омой грехи бесценной кровью,
Блеснуть в нас свету повели!
Дай действовать без преткновенья
И по скончании теченья
Нас в чистый, светлый мир всели.
Пророчества о мессии неопровержимо устанавливают христианский универсализм или космополитизм, что связано с образом Иисуса Христа, который также в масонстве превращается в символ абстрактного божества, определяемого святым Иоанном так: “Вначале было слово, и слово было у Бога, и слово было Бог. Оно было вначале у Бога… В нём была жизнь, и жизнь была свет человеков”. Со многими вариациями приведённое определение повторяется многократно. В христианской экзегетике это коренное положение справедливо связывается с началом Ветхого завета. В греческом переводе слово обозначает “логос”, переводимое также терминами “мысль”, “разум”, “закон”. Авторитетный православный автор князь Трубецкой пишет: “Понятие логоса связано с греческой философией, в которой оно возникло, и с христианским богословием, в котором оно утвердилось. Для нас в данном случае важнее раскрытие второго аспекта. Царство Божие – царство истины и добра, правды и блага есть конечная цель бога в истории, конечная цель мира, заключая в себе весь смысл мирового процесса, его разумное основание”.
В масонстве символика слова очень важна. В первую очередь слово с добавлением иногда эпитета “священное” употребляется фактически на большинстве церемоний. “Проходное слово” (пароль) адепты произносят на ухо привратнику при входе в масонский Храм. Особняком стоит эзотерическое “утраченное” слово, поисками которого упорно занимаются масоны. Утраченное слово связано с библейским мифом об убийстве Хирама, который предпочёл смерть оглашению заветного пароля трём “плохим” помощникам, не получившим посвящения в мастера и потому недостойным привилегий. Пароль символически ищут все новые последователи усопшего в процессе длительного самосовершенствования с приближением к конечной цели, остающейся, однако, недостижимой. В произведениях Голенищева- Кутузова символике слова тоже отводится немаловажное место – и связано с устремлением в будущее и целями деятельности ордена “вольных каменщиков”:
Он рёк – и чрез едино слово
Святилище возникло ново.
Свершилось Творческое слово,
Из пепла храм как Феникс встал,
Святилище возникло ново,
Глас злобы скрылся, замолчал.
У христиан заимствовано и обращение “братья” друг к другу, а также понятие “света”, которым масоны постепенно проникаются во время своих работ. Символ света – это прежде всего указание пути к приобретению знаний и постижению истины. Получить его при посвящении значит быть принятым в число “вольных каменщиков”. Адепты именуются “сыновьями света”, само же понятие используется во многих обрядовых действиях и является излюбленным образом поэтов-масонов:
О мысль исполненна отрады!
Свет тёк – и вечно будет течь.
Мы зрим свидетельств миллионы,
Что свет сей и до нас достиг;
Ни все беды, ни все препоны,
Ни козни всех орудий злых
Сей вечный след не угасили.
Он рёк: Да паки воссияет
Свет сладостный священных уз,
Да более не возмущает
Коварство братский ваш союз.
Христианский мотив братства является центральным всей масонской поэзии. Не исключение данные оды:
… есть ли знаем цену братства,
То вкусим сладкие плоды
Любви, покоя, совершенства,
И постоянного блаженства
В себе увидим мы следы.
Уж нас сиянье озарило,
О братья, совершим обет,
Всем смертным будем во светило,
Нашед внутри самих нас свет.
Уже в этих отрывках чётко прослеживаются основные идеи масонского ордена: “поиск премудрости духовной жизни через самопознание, самосовершенствование, смирение”.
Таким образом, масонство полагает себя вместилищем надысторической и универсальной религиозности, основанной на чувстве единства жизни, на внутренней уверенности в существовании нравственного закона, на опыте, одновременно мистическом и рациональном, связанном с переживанием “священной” стороны бытия, вторгающегося в обыденную действительность.
Философский контекст литературного процесса 1950-60-х годов
А.Ю. Киров,
аспирант кафедры литературы,
Вологодский государственный педагогический университет,
заместитель директора по воспитательной работе,
Каргопольский педагогический колледж
Современный этап литературоведения характеризуется расширением информационного пространства науки. Её предмет стал другим по сравнению с предшествующими периодами научных знаний. Увеличивающийся объём литературного материала стимулирует одну из важнейших областей литературоведения – сопоставительное исследование. Это ответ потребностям той литературной теории, которая последнюю четверть века в своей терминологической системе считает опорным слово “контекст”. Многообразное значение этого понятия применительно к социально-исторической, историко-литературной детерминантам творчества, индивидуальности творческого пути делает исследования более предметными и объясняющими, а не констатирующими, и, с другой стороны, побуждает к совершенствованию самого понятийного и терминологического аппарата науки.
В XX веке на передний план выходит совсем иная структура, для которой идея строящей себя самое творческой индивидуальности, или идея автономного субъекта, явно перестаёт быть определяющей. Поэт подчиняется жёсткому жизненному и трудовому распорядку и отказывается от свободы интеллектуального движения и творчества форм, которая стала невозможной, - но лишь затем, чтобы сосредоточиться на ядре своего бытия.
Подавляющее большинство поэтов, да и вообще представителей той эпохи являло собой безличную “почву”, на которой произрастали “вещи для себя”. Однако были и другие варианты разрешения названного конфликта. В недавнем прошлом и настоящем жили и живут на Руси поэты, нацеленные не на роскошное и исключительное, но на нечто скудное и твёрдое, что, однако, можно найти и развить в любом человеческом индивиде. Это ядро человеческого бытия, соотнесённость с Богом.
Русская поэзия в своём собственном русле и на своём языке совершила то же открытие рождённого XX столетием “нового человека”, что и философия. Поэтическое открытие было даже более весомым, ибо оно предполагало не систему силлогизмов, а полнокровный и потому неоспоримый образ.
В конце 50-х-начале 60-х годов в общественной мысли преобладали такие категории, как “искренность”, “исповедальность”, “открытость”, “смелость”, “раскованность”. За этим стояло открытие личности как полноценного субъекта и героя творчества, как самой интересной и неисчерпаемой в самовыражении реальности.
Период с 1953 по 1964 годы с лёгкой руки писателя И. Эренбурга получил название “оттепели”. После официального разоблачения Н.С. Хрущевым культа личности И.В. Сталина в общественном сознании возникло ожидание близких перемен. Именно поэты и писатели первыми почувствовали их и запечатлели в своих произведениях. Читатели оказались захваченными настоящим литературным половодьем, которое было вызвано цензурными послаблениями.
Разговор о новом взлете лирики начала ленинградская поэтесса О. Берггольц, выступившая на Втором съезде писателей со словами: “У нас есть народ, который любит поэзию и чувствует в ней потребность”. Ей вторили голоса А. Твардовского: “Время благоприятствует нам, писателям”, А. Яшина: “По-новому зазвучит и наша гражданская поэзия”, И. Эренбурга: “Время наступления стихов”. Расцвет поэзии и произошел на рубеже 1950-1960-х гг. Это было своего рода утверждение самоценности личности, её права на внимание, на художественное выражение её внутреннего мира. Крупным событием в литературной жизни страны стала публикация сборников: “Стихи 1954 года”, “Стихи 1955 года”, “День поэзии” (Москва, 1956 г.), “День поэта” (Ленинград, 1956 г.).
И действительно, в это время обретают второе дыхание старые поэты (Б. Пастернак, Н. Заболоцкий, А. Яшин), появляются новые молодые таланты (А. Вознесенский, А.Никульков, Е. Евтушенко), возникает авторская песня (творчество Ю. Визбора, А. Галича, А. Городницкого, Б. Окуджавы, В. Высоцкого), происходит посмертная “реабилитация” А. Блока, С. Есенина ... На страницах газет и журналов разворачивается дискуссия о соотношении науки и искусства, идет полемика, связанная с образом лирического героя в поэзии.
Однако в 1960-е одновременно с “революцией” в поэзии развивалось то явление, которое можно было бы назвать “реставрацией”. После каждой эпохи революции, как известно, наступает эпоха реставрации, потому что первая – это такое явление, которое всегда заходит гораздо дальше своих собственных целей. И неизбежно в какой-то момент возникает желание вернуться назад. На самом же деле это не возвращение, а стремление преодолеть чрезмерные последствия революции. Скажем, отбросить тоталитарную идеологию или преодолеть глобальное отрицание.
Именно в середине 1960-х годов наметился поворот поэзии в целом к испытанному временем классическому стиху, к поэзии ясных мыслей и чувств, к глубине философских обобщений. Тогда возник новый ряд ключевых слов: “память”, “род”, “природа”, “теплота”, “родство”, “укоренённость”.
Труд на земле вместе со всеми и для всех как источник соборного единения, счастья, душевного здоровья – этот мотив звучит в стихотворениях Н. Рубцова, В. Соколова, Н. Тряпкина и других представителей философской школы в русской поэзии XX века. Однако более детальный анализ культурной ситуации позволяет сделать предположение, что названный процесс не ограничивался собственно художественной литературой.
В. Н. Бараков выделяет почвенное направление в русском искусстве 1960 - 80-х годов. В частности, в кино (исторические кинокартины А.А. Тарковского), в живописи (творчество И. Глазунова и К. Васильева), в музыке (произведения Г. Свиридова), в общественных науках (труды Д.С. Лихачева), но особенно — в литературе. “Во второй половине 1960-х в связи с идеологическим кризисом объективно нужна была более действенная система ценностей. Бог стал насущной необходимостью, и его нашли в России, в народе, в православии ...” - такова, по словам В.Н. Баракова, специфика мировоззрения русского человека этой эпохи.
Б. Шергин и Ю. Коваль: духовное и творческое родство
В.И. Власова,
почетный работник среднего профессионального образования,
преподаватель детской литературы,
Архангельский педагогический колледж
“Веселье сердечное” - так назвал свои воспоминания о Борисе Викторовиче Шергине Юрий Коваль, несомненный духовный лидер в детской литературе 60-90-х годов ХХ века. Да и не только детской. Его маленький Недопесок Наполеон Третий стал лирическим и трагедийным символом стремления к свободе, что позволило Белле Ахмадулиной сказать: “Недопесок - это я...”.
Что сблизило Юрия Коваля с Борисом Шергиным, писателей разных поколений? Почему именно Шергина Коваль считал своим учителем и называл его имя рядом с другими дорогими ему именами Константина Паустовского и Арсения Тарковского? Почему дорожил он этой дружбой и радовался, что именно Шергин дал ему характеристику для приёма в Союз писателей?
Спустя три года после знакомства Ю. Коваля с Б. Шергиным (встреча состоялась в 1966 году) на персональной выставке работ художника Юрия Коваля были представлены два живописных портрета Бориса Шергина. Известный мастер книжной графики Май Митурич-Хлебников назвал их несомненной удачей художника. Третий - графический портрет - можно увидеть в книге Ю. Коваля “Самая легкая лодка в мире. Избранное”, выпущенной издательством “Дрофа” в 2001 году, где помещены воспоминания “Веселье сердечное”.
Ю. Коваль любил рисовать Бориса Шергина. “Необыкновенного, мне кажется, строя была голова Бориса Шергина. Гладкий лоб, высоко восходящий, пристальные, увлажненные слепотой глаза, и уши, которые смело можно назвать немалыми. Они стояли чуть ли не под прямым углом к голове, и, наверно, в детстве архангельские ребятишки как-нибудь дразнили его за такие уши. Описывая портрет человека дорогого, неловко писать про уши. Осмеливаюсь от того, что они сообщали Шергину особый облик - человека чрезвычайно внимательно слушающего мир”, - писал Коваль (1).
По его мнению, облик Б. Шергина напоминал о русских святых и отшельниках. Но более всего он похож на Сергея Радонежского. Может быть, случайно, а, может, и со смыслом художник осеняет чело Бориса Викторовича на одном из портретов перекрестьем морщин на лбу, словно знаком его богоизбранности. “Видеть его лицо живым, вместе смеяться - было моим счастьем...” - признается Ю. Коваль. Светлым, светлейшим человеком называл он Шергина.
Для него важна была поддержка не только писателя Шергина, но и Шергина-художника. Может быть, в единстве этих двух ипостасей творческой личности того и другого и таился секрет их взаимного притяжения?! На сетования Коваля, что его увлечение живописью не одобряют друзья-писатели, упрекая в том, что он разбрасывается, Шергин говорил: “Что уж дураков-то слушать ?.. Мне бы сейчас в руки кисть... Как душа просит. Живопись - это как еда, питье, нет, это - жизнь живая...” (2).
Ю. Коваль в своих воспоминаниях представляет самого Б. Шергина как живописца и графика. Он считает, что Шергин “не только кистью владел, а и технику живописи знал так глубоко, как и сейчас не каждому ведомо”. По мнению, Ю. Коваля, Борис Викторович Шергин был живописец настоящий, в его росписях была видна “драгоценная школа народной северной русской живописи”. Расписывал Шергин и печи, и прялки, и блюда, и ложки, и туеса. Писал и иконы. Одна из них хранилась в собрании художника Иллариона Голицына. У Шергина было за правило дарить своеписанные иконы друзьям.
Работал Борис Шергин и как книжный график. Книги “У Архангельского города, у корабельного пристанища” и “Архангельские новеллы” вышли в своё время с его собственными иллюстрациями. Про вторую из них Ю. Коваль пишет, что она “кажется замечательным памятником русского искусства”. Шергин сделал к ней суперобложку, переплёт, форзац и 24 иллюстрации.
Но дело не только в том, что оба - и Б. Шергин, и Ю. Коваль - были живописцами, книжными графиками. Главное - то, что истинная любовь к художеству светилась в прозе того и другого. Это свойство отмечали исследователи творчества Ю. Коваля, это свойство подчёркивал сам Коваль в произведениях Б. Шергина. И у Коваля, и у Шергина необыкновенная живописность заключена в слове, в образах. Вот фрагмент из “Сказки о Полыновке” Ю. Коваля: “А вокруг деревни, в которой жила Леля, повсюду - на полях и дорогах - бушевала полынь. В жаркие июльские дни запах полыни пропитывал и солнце, и воздух, и облака. И дожди здесь были полынные. И грозы. И называлась деревня Полыновка. Полыновцы любили полынь. Вениками из полыни подметали они свои дома, и горький полевой запах стоял в каждом доме. Как хороша была полынь, как красива! Даже травы были зелёные да травянистые, а полынь серебряная. Листья её, рассеченные ветрами, серебрились на солнце, а на верхушке полынного стебля маленькие, и золотые горели зерницы. И запах, невозможный запах, горький и радостный... Гордостью села были девушки. В праздничные дни они выходили на улицу в белоснежные длинных рубашках, которые назывались “панар”. Подолы их были чудесно, причудливо расшиты. А пояса! Какие пояса! Это были даже не пояса, а бесконечно сложные украшения из разноцветных шерстяных ниток. К поясам подвешивали девушки серебряные колокольчики, на шее висели ожерелья в пять рядов из разных монеток, и когда девушки выходили гулять - звон стоял на всю Полыновку” (3).
Так живо писать словом Ю. Коваль научился у своего старшего друга. Откроем, к примеру, страницы “Двинской земли”, и увидим живую, любовным словом писанную картину: “В летнюю пору, когда солнце светит в полночь и в полдень, жить у моря светло и любо. На островах расцветают прекрасные цветы, веет тонкий и душистый ветерок, и как бы дымок серебристый реет над травами и лугами. Приедем из города в карбасе. Кругом шиповник цветёт, благоухает. Надышаться, наглядеться не можем. У воды на белых песках чайки ребят петь учат, а взводеньком выполаскивает на песок раковицы-разиньки. Летят от цветка к цветку медуницы мотыльки. Осенью на островах малина и смородина, а где мох, там обилие ягод красных и синих. Морошку, бруснику, голубель, чернику собираем натодельными грабельками: руками - долго, - и корзинами носим в карбас. Ягод столько - не упомнишь земли под собой. От ягод тундры как коврами кумачными покрыты ... В летние месяцы, как время придет на полночь, солнце сядет на море, точно утка, а не закатится, только снимет с себя венец, и небо загорится жемчужными облаками. И вся красота отобразится в водах” (4).
С Шергиным сверял Коваль всё свое написанное - свои короткие рассказы и повести, считая Шергина “русским писателем необыкновенной северной красоты, поморской силы”. Ремарки Бориса Викторовича были строгими. Точными, но доброжелательными, остроумными. К молодому писателю Шергин относился бережно. Может, помнил, как его самого шельмовала критика: в 1947 году Вик. Сидельников опубликовал в газете “Культура и жизнь” статью, объявившую книгу Бориса Викторовича псевдонародной. “Культура и смерть” - так именовал эту газету Борис Шергин.
Осмеливаюсь высказать предположение, что не без влияния Ю. Коваля имена Б. Шергина и С. Писахова, которых он высоко ценил, были, наконец, включены в число классиков детской литературы, и статьи о них впервые появились в учебных пособиях по истории детской литературы, вышедших в свет в 90-е годы (5). Конечно, и до этого творчество Б.Шергина интересовало исследователей и историков литературы - выходили книги и статьи о нем таких авторов, как Ю. Галкин, А. Горелов, Ю. Шульман, В. Личутин, Е. Галимова. Известно, что Шергина высоко ценили Л.Леонов, А. Югов, Е. Осетров. Но все же Б.В. Шергин оставался принадлежностью взрослой читающей публики. Исследователи собственно детской литературы обходили его своим вниманием.
Поддержка молодых писателей - “шестидесятников” немало значила, по-видимому, для Бориса Викторовича, судьбу которого не назовешь благополучной: ослепший, старый человек почти не имел средств к существованию, книги его годами не печатали. Ю. Коваль старался вывести его имя из забвения. Будучи членом редколлегии журнала “Мурзилка”, он печатал на его страницах шергинские сказки. Не без его активного участия вышли мультфильмы по сказкам “Волшебное кольцо”, блистательно озвученное актером Евгением Леоновым, “Мистер Пронькин”, “Поморская быль”, мультальманах “Смех и горе у Белого моря”: сценарий по произведениям С. Писахова и Б. Шергина писал сам Ю. Коваль.
Юрий Коваль высоко ценил чуткость Бориса Шергина к слову. “Сколько писателей - столько рассказов. Если уж писатель пожелает что-то отписать - обязательно отпишет и скажет: взято из жизни. А ведь не разберешь: искренне это или нет? Как же разобраться? Выдаёт неверное слово”, - приводит он слова старейшины. Шергин стал для Коваля критерием настоящей прозы. Когда у него коллега по писательскому цеху Марина Москвина спрашивала, какой должна быть настоящая проза, он отвечал: “Она должна быть такой, чтобы готов был целовать каждую написанную строчку” (6). Ему врезалось в память шергинское “слово - ветер, а письмо-то век...”
Глубинной связью с народной речью отличается проза северного патриарха литературы. Да он и сам не скрывал этой связи: “Я всегда старался колоритной северной речью одеть сюжет”. Это качество отмечают исследователи стиля Ю. Коваля: “Своеобразная речевая манера Коваля напоминает народно-поэтический сказ. В ней нет стилизации, а есть тонкое чувство современного русского языка, хранящего сочную красоту народной речи” (7).
Но, пожалуй, общность Б. Шергина и Ю. Коваля объясняется не только увлечённостью обоих художеством, не единым для них уважительным отношением к народному слову, а сближает прежде всего свобода и смелость духа, не скованная идеологическими догмами, опирающаяся на вечные общечеловеческие ценности. Сближает высокий философский дух, сочетающийся с умением увидеть смешную, комедийную сторону жизни, доброта взгляда на окружающее. Оба они - писатели “открытого сердца”, “веселой сердечности”. “Секрет этой веселой сердечности Борис Шергин передал хорошему человеку. Правда, плохих рядом с Шергиным никто и не видел. Они жили на других островах. А вот Юрий Коваль жил с Шергиным на одном острове”, - писал Дмитрий Шеваров в “Комсомольской правде” 17 ноября 1995 года. На этом удивительном “острове” можно было вести дружеские разговоры, в которых мелькали “блики и жемчужины” неповторимой шергинской речи. За долгие вечера в московской комнате или в сельском домике в Хотьково наслышался Ю. Коваль и о северных сказителях, и о матери и отце Шергина, с которыми тот в душе никогда не расставался, и о друге его Степане Писахове – “необыкновенном нашем сказочнике, истинной жемчужине русской литературы”, “живой душе Архангельска”, и о поморских традициях воспитания...
Говоря о своей дружбе с Шергиным, Юрий Коваль признавался, что учился у него не только и, может быть, не столько литературному стилю, сколько его отношению к жизни, мудрости и выносливости. О том, как усвоены эти уроки, говорят сами книги Коваля.
Коваль считается детским писателем, книги Б. Шергина издаются “Детской литературой”. Но их произведения принадлежат миру большой словесности. Они двуадресны, интересны людям разных поколений. Недаром Ю. Коваль говаривал: “Надо писать для детей как для маленького Пушкина”. Книги Ю. Коваля и Б. Шергина помогают человеку выработать собственную здоровую жизненную философию, основа которой - в детстве.
“Дни, как гуси пролетали...” Нет уже ни Бориса Викторовича Шергина, ни Юрия Коваля. Но долго ещё будут согревать душу их мудрые и теплые книги, их “веселье сердечное”.
Примечания:
1 – Коваль Ю. Самая легкая лодка в мире. Избранное. М., 2001. С.314
2 – Там же. С.331
3 – Коваль Ю. Полынные сказки. М., 1988. С.24
4 – Шергин Б. Запечатленная слава. Поморские были и сказания. М., 1967. С.36-37
5 – См.: Арзамасцева И.Н., Николаева С.А.. Детская литература. Учебник для студентов высших и средних педагогических учебных заведений. М., 2000; Писатели нашего детства. Сто имен. Библиографический словарь. М., 1988.
6 – Москвина М. Вода с закрытыми глазами. //Детская литература. 1966. №4-6. С.15
7 – Кузнецова Н.И., Мещерякова М.И., Арзамасцева И.Н. Детские писатели. Справочник для учителей и родителей. М., 1985. С.62-65